Коллектив авторов - Литература. 11 класс. Часть 1
Слово камень в его стихотворениях обыграно во множестве значений. Автор доносит до читателя недобрую тяжесть камня, «чудовищно-уплотненную реальность явлений», которую передает этот образ. Видит он и его живую пластичность. Поэтический мир, создаваемый Мандельштамом, четок и осязаем.
В стихах этого периода угадываются приметы акмеизма. У Мандельштама уже есть теоретические позиции, зафиксированные в статье «Утро акмеизма» (1913): «Для того чтобы успешно строить, первое условие – искренний пиетет к трем измерениям пространства – смотреть на них не как на обузу и на несчастную случайность, а как на Богом данный дворец… Строить – значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство».
Самосознание художника и его ответственность – центральная тема ранней лирики. И. А. Бродский позже напишет, что «биографии поэта оставалось следовать за голосом певца».
В «Письмах о русской поэзии» Н. С. Гумилев отмечал: «Я не припомню никого, кто бы так полно вытравил в себе романтика, не затронув в то же время поэта». Подмеченная строгим ценителем поэзии особенность мировосприятия Мандельштама звучит в каждом его стихе.
Честный и до предела ответственный взгляд естественен для поэта. Мандельштам не допускал существования хаоса. Мир рисовался ему отчетливым. «Мысли живой стрела» пронзала время. Ощущение связи времен касалось не только сегодняшнего дня. Оно простиралось и в глубь истории, связывая времена воедино.
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Поэт щедр в выборе собеседников: рядом с ним оказываются Гомер и Диккенс, Бонапарт и Дюма, Пушкин и Эдгар По… В его стихах – диалог исторических личностей, диалог культур, насыщенный ассоциациями.
Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны…
Чужие сны, чужие слова, чужие образы Мандельштам использовал в полной мере. Сборник «Tristia» («Скорбные песнопения») (1922) повторяет название книги ссыльного поэта Овидия, а в стихах названы имена давно ушедших людей, живут слова их произведений и их мысли. Кроме тех имен, которые мы уже назвали, в его стихах появляется много других: Эсхил, Софокл, Расин, Тициан, Сумароков, Озеров, Батюшков, Бетховен, Флобер, Золя… Жадность охвата времен и персоналий чрезвычайна, и она живет не только в стихах. В эти годы поэт создает статьи, эссе, рецензии, бытовые очерки, переводы.
Чувство времени, ощущение стремительности течения бытия и связи времен было острым у поэта. Это запечатлено даже в названии его автобиографической книги «Шум времени» (1925) и живет в строках повествования. Так, в главе «Книжный шкап» мы читаем: «Книжный шкап раннего детства – спутник человека на всю жизнь. Расположенье его полок, подбор книг, цвет корешков воспринимаются как цвет, высота, расположенье самой мировой литературы. Да, уж тем книгам, что не стояли в первом книжном шкапу, никогда не протиснуться в мировую литературу, как в мирозданье. Волей-неволей, а в первом книжном шкапу всякая книга классична, и не выкинуть ни одного корешка.
Эта странная маленькая библиотека, как геологическое напластование, не случайно отлагалась десятки лет. Отцовское и материнское в ней не смешивалось, а существовало розно, и, в разрезе своем, этот шкапчик был историей духовного напряженья целого рода и прививки к нему чужой крови».
Как отличен взгляд Мандельштама на то, что мы привыкли встречать в автобиографических романах и повестях! Трудно при чтении его воспоминаний не увидеть, что поэт с грустью вспоминает о былом, испытывает чувство ностальгии по детству и юности.
В главе «Комиссаржевская» он признается: «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени. Память моя враждебна всему личному. Если бы от меня зависело, я бы только морщился, припоминая прошлое. Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых-внуков, влюбленных в семейственные архивы с эпическими домашними воспоминаниями. Повторяю – память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведением, а над отстранением прошлого. Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, – и биография готова. Там, где у счастливых поколений говорит эпос гекзаметрами и хроникой, там у меня стоит знак зиянья, и между мной и веком провал, ров, наполненный шумящим временем, место, отведенное для семьи и домашнего архива. Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рожденья, – а между тем у ней было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычье рожденья. Мы учились не говорить, а лепетать – и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык».
Годы молчания. Творчество в 30-е годыПоэтический мир Мандельштама утверждал себя внутри уже созданной и живущей культуры. И хотя почти на пять лет (1925–1930) поэт замолчит, творческий процесс не замрет: взгляд на жизнь становится драматичней:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?..
Не допуская существования хаоса, Мандельштам видит не только многообразие времен и их связи, но и реальное бытие своего жалкого и прекрасного века.
30-е годы вплотную подвели лирику поэта к современному ему дню. Не теряя постоянной и органичной связи с другими эпохами, поэт уверяет, что «спутался в счете» времен и отчетливо ощущает смертельную опасность перемен, окружающих его именно сегодня.
30-е годы – насыщенный и трагический период в творчестве поэта. Еще в 1928 году он написал в ответе на вопрос анкеты: «Октябрьская революция… отняла у меня биографию…» Лирический герой его произведений этих лет рожден кризисным временем и враждует с ним. Это достаточно конкретный «человек эпохи Москвошвея» в плохо скроенной одежде, без постоянного и четко определенного места жизни.
В 1930 году после долгих лет скитаний Мандельштам возвращается в Ленинград и обращается вновь к стихотворчеству. В стихотворении «Я вернулся в мой город…» (1930) поэт прочерчивает путь от Петербурга до города – колыбели революции:
«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! Я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня есть еще адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Лирический герой стихотворения – герой безвременья и соучастник фантастической картины глобальной катастрофы. «Гости дорогие» могли явиться в любой час. Для них «кандалы цепочек дверных» не помеха. Жизнь города чревата ежедневными опасностями.
Между тем век тек безостановочно. У него было прошлое и есть будущее, которое остро чувствует поэт. Мандельштам создает стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931):
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей,
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Век и его участники живут в строках этих стихов. Чуткое восприятие поэтом окружающего, непосредственность отклика на самое важное в мире волнуют и сегодня. Однако самые зловещие строки воссоздают образ главного героя этого века: в 1933 году Мандельштам написал стихотворение-эпиграмму на Сталина.
«Мы живем, под собою не чуя страны…»
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь,
кому в глаз, —
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
Даже сегодняшние читатели обычно ощущают холодок в спине, впервые познакомившись со стихотворением, поскольку понимают всю меру опасности, которая грозила поэту. Эти строки жена Мандельштама не решалась записать, а хранила их в своей памяти. Но сам автор, труся и ужасаясь, все же не мог не поделиться с окружающими своим новым произведением и читал его не только друзьям, но и просто знакомым людям. Конечно, нельзя было поднять руку на главное лицо эпохи безнаказанно, тем более что его окружение высмеивалось еще более оскорбительно. Ордер на первый арест Мандельштама был подписан Ягодой. Поэт, давший веку мрачное название «волкодав» и сумевший изобразить его главных «героев», не ушел от расправы. Его отправили в ссылку на три года. Потом, чуть более года, его ждали непрерывные скитания:
